Почему москвичи митингуют второй месяц, чем нынешние протесты отличаются от Болотной и какое место в этой истории отведено Дудю, Оксимирону и Фейсу. Об этом в интервью Rus.Postimees рассказал журналист, культуролог, руководитель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин.
— Сначала главной темой был отказ в регистрации кандидатам в муниципальные депутаты. Тут надо пояснить, что в этом году кандидаты не от парламентских партий должны были собрать большое количество подписей. Фактически их кампания началась еще до момента регистрации. И очень хорошо было видно, кто эти подписи действительно собирает, кто активен в московских районах, а кто совсем незаметен. И когда не зарегистрировали самых активных кандидатов, которые, очевидно, эти подписи собирали, и зарегистрировали кандидатов, которые предположительно связаны с мэрией и которые в активности по сбору подписей замечены не были, то людям это очень не понравилось. Ну а дальше силовой блок в российской власти начал реализовывать сценарий по подозрению в Майдане, при том, что никаких признаков массовых возмущений не было. Массовые задержания и аресты по абсолютно надуманным обвинениям, производящиеся с какой-то неадекватной жестокостью, стали следующим фактором, заставляющим людей выходить на улицы.
— С тем, что недовольство и отчуждение от власти у значительной части жителей больших городов копилось не один год. Наверное, не хватало веских поводов, чтобы его выплеснуть и реализовать. В некотором роде митинг — следствие постепенного накопления этого недовольства. Жесткие, неадекватные действия власти стали спусковым крючком для того, чтобы при первой же возможности на улицы вышло очень много людей.
— Наверное, они как-то повлияли. С другой стороны, на это можно смотреть прямо противоположным образом. Люди вроде Дудя и Оксимирона, для которых важна честная коммуникация со своей аудиторией, просто не могли не почувствовать настроения людей и не могли не появиться на этом митинге. Это было бы для них невозможно, учитывая, как строится их публичный образ. Они были там же и испытывали те же чувства, что и сотни тысяч их зрителей и слушателей.
— Потому что нет такой привычки. Потому что власть очень много сделала для того, чтобы выход на улицы воспринимался как дело сомнительное, незаконное и во многих отношениях опасное. Потому что до сих пор история с Мосгордумой и история с задержанием и арестами волнует, мягко говоря, не большинство москвичей. Это предмет особого внимания самой политизированной части городского общества. Но при этом по последним опросам мы видим, что 37% москвичей в той или иной степени сочувствуют протестующим. То, что на улицы не выходит миллион, — это не значит, что миллион ничего об этом не знает, ничего об этом не думает, что ему все равно. Это такая форма проявления гражданских чувств, которая уже последнее десятилетие в России очень-очень не для всех.
Вид омоновцев, которые бьют девушку или пытаются посадить на долгий срок студента, который ничего противозаконного не совершал, оказывается сильнее, чем то, что говорят по телевизору.
— Я бы им ответил: ребята, наверное, вы правы. Я тоже так это чувствую, за одним, пожалуй, исключением. Отчуждение от власти и недоверие к ней сильно растет. Даже многие лояльные сторонники Кремля признают, что битву за молодежь власть проиграла. Она, в общем-то, особенно и не пыталась в нее вступить. Не смотря на всю очень мощную машину телевизионной пропаганды, на все заигрывания с молодежью, которые происходят со стороны власти, вид омоновцев, которые бьют девушку или пытаются посадить на долгий срок студента, который ничего противозаконного не совершал, оказывается сильнее, чем то, что говорят по телевизору. Наверное, эта волна протестов обречена на то, чтобы затихнуть и оставить после себя только уголовные дела и посадки обычных ее участников, ни в чем не виноватых. Но пропасть между обществом и властью в результате все равно растет.
Она говорит: «Мы совершенно не для вас работаем, не для того, чтобы вам было удобно. Мы работаем для себя. Вы для нас — расходный материал и электорат, который должен вести себя управляемо и послушно».
— Для этого надо обладать чуть большими социологическими данными, чем обладаю я. Но то, что я вижу вокруг себя... Люди в возрасте около 20 лет — это не только дети путинской стабильности нулевых, но и собянинского благоустройства десятых. Люди, воспитанные в городе, который всячески демонстрировал им свои удобства, свои ценностные функции и на разных уровнях (транспортном, бытовом, культурном и т.д.) говорил: «Смотрите, ребята, вам здесь должно быть удобно. Мы много для этого делаем». Потом оказывается, что эти удобства заканчиваются на входе в Парк Горького, а теперь уже - за этим входом, потому что Парк Горького превратился в пространство отвлечения людей от митинговой активности.
Как только ты пытаешься повлиять на распределение власти или найти способ для выражения недовольства, власть просто лишает тебя субъектности. Она говорит: «Мы совершенно не для вас работаем, не для того, чтобы вам было удобно. Мы работаем для себя. Вы для нас — расходный материал и электорат, который должен вести себя управляемо и послушно». Это связано с сильным ударом по самому базовому человеческому достоинству. С ударом, с которым пожившее в постсоветской России поколение привыкло смиряться. Но для людей, только-только вступающих в жизнь, — это первое и серьезное столкновение с реальностью. Это вопрос реакции на растоптанное достоинство. Тебе говорят, что от тебя ничего не зависит, что власти все равно, что будет с тобой. Что решат силовики, то и будет.
— Во-первых, в те годы движущей силой протестов была традиционная московская интеллигенция, и в них отразились многие ее психологические и культурные черты. Это было собрание своих, которое очень настороженно относилось к чужим: к людям других политических взглядов, другого политического темперамента, которые в этих протестах участвовали. В каком-то смысле оно было более наивно, потому что многим участникам казалось, что сам по себе выход на улицу — это настолько серьезный поступок и чуть ли не подвиг, что после этого власть должна измениться, развернуться лицом к протестующим или просто уйти со своих постов сама. Люди ожидали какой-то реакции от власти. Когда власть 6 мая отреагировала массовыми избиениями и арестами — это был серьезный шок.
Сейчас состав протестующих гораздо более пестрый и гораздо более молодой и борзый. Во-вторых, конечно, никаких иллюзий никто не питает. Всем понятно, что ближайшие цели протестов вряд ли будут достигнуты. И люди выходят, как мне кажется, не для того, чтобы власть буквально изменила свое решение и зарегистрировала Илью Яшина кандидатом, а для того, чтобы дать понять и себе, и окружающим, и начальству, что нас таких много и нам с вами не по пути. Те методы, которые вы используете, то, как вы к нам относитесь — это совершенно неприемлемо. Говоря о мировоззренческом протесте, я имею ввиду скорее это, что та степень обмана и насилия, которую использует власть по отношению к протестующим — они с ней не готовы жить.
— В ближайших - нет, потому что меня не будет в Москве. Что будет в сентябре — посмотрим. Я бы сказал, что из всех событий последнего лета для меня самым важным все равно остается история борьбы за освобождение Ивана Голунова. Это самое понятное, честное и чистое проявление солидарности. Это кампания, в отличие от многих предыдущих и последующих, была успешной. Это ее главное отличие. Мне кажется, что ее невозможно рассматривать в отрыве от нынешних протестов. Это все более или менее одни и те же люди, которыми владеют более или менее одни и те же чувства.
То, что проделали сотрудники полиции с Голуновым, то, что проделали сотрудники Центризбиркома с подписными листами, — это два лица одного и того же властного беззакония. Это звенья одной большой цепи. И совершенно непонятно, какое звено и какой повод для подобных выступлений мы увидим в сентябре, ноябре или когда-то после. В том, что эта цепь не закончится в день выборов, — я почти уверен. Это в той же степени касается и других городов с другими локальными сюжетами. Мы видим, как эти искры полыхают по стране, поэтому не знаю, радоваться этому или печалиться, но мы вступили в неспокойное время. «Будем наблюдать» — как говорит Алексей Венедиктов.